Let the bullets fly, oh let them rain
Продолжаю публиковать выжимки из Понятно-Чьей-Биографии. Пока эти отрывки вполне себе читаемы. Но то, что сейчас уже читаю я - читать невозможно.
Сен-Жюсту сказали, что с Дантоном в чтении речей ему не тягатьсяСен-Жюст с воодушевлением прочитал доклад. Его нашли превосходным и по стилю, и по содержанию; никто не сделал ни единого упрека, не предложил ни единой поправки.
— Только никак не пойму одного, — сказал вдруг Вадье, — почему ты читаешь, словно обращаясь к Дантону?
— Чего же здесь понимать? Я и обращаюсь к нему!
— Позволь, но ведь его не будет в Конвенте!
Сен-Жюст подскочил.
— То есть как это не будет?
— А так. Сейчас мы подпишем ордер, и преступники этой же ночью будут арестованы.
Сен-Жюст в полном недоумении оглядел присутствующих.
— Кто это решил? — спросил он срывающимся голосом.
— Все мы, — спокойно ответил Бийо-Варенн. — Это — наше общее решение, принятое за пять минут до твоего прихода.
— Но почему же? — чуть не с отчаянием воскликнул Сен-Жюст.
Бийо улыбнулся.
— Сейчас все тебе объясню, коллега. Это — слишком серьезное дело, и рисковать мы не можем. Дантон — не папаша Дюшен; он депутат, глава клики. И потом, не забывай: разве можно сравнивать твою и его ораторскую манеру? Не обижайся, Сен-Жюст, ты написал прекрасный доклад, и мы это оценили. Но ведь у тебя слабый голос, и ты читаешь по написанному от первого до последнего слова. А этот злодей обладает голосищем, перекрывающим пушечные залпы, да и за словом в карман не лезет; ты же знаешь, он не пишет своих речей, а придумывает на ходу и всегда бьет насмерть. Вот и представь: если начнется словесная дуэль и ты в ней проиграешь, а проиграешь ты наверняка, то наша песенка спета: он поднимет мятеж в Конвенте, и все мы будем перерезаны!
— Бийо прав, — задумчиво произнес Робеспьер, — рисковать нельзя.
Все поплыло перед глазами Антуана. Он медленно поднялся, скатал в трубку свой доклад и швырнул его в камин.
Каким должен быть революционерВпрочем, о власти он думал меньше всего. Именно в это время он создал для себя образ истинного революционера, образ родился через отрицание: чтобы постичь его, Сен-Жюст должен был отринуть, уничтожить тип псевдореволюционера, воплощенный в Эбере и Дантоне.
Эбер был разным в Клубе и дома: с трибуны он громил богачей, а дома кутил с банкирами, с трибуны превозносил санкюлотов, а дома называл их кретинами; подручный Эбера Ронсен наводил ужас на собственников, а сам жил во дворце, имел 40 лошадей и ужинал с аристократами; Дантон слыл революционером, но занимался казнокрадством, окружал себя роскошью и проводил ночи в разврате.
Разве таким должен быть истинный революционер? Такого ли брать за образец? Нет, надо следовать другим примерам. Низвергая лжетрибунов, Сен-Жюст воскрешал в памяти сердца трибунов подлинных, великих революционеров, которым предстояло остаться в веках и которые для него воплощали высшую правду жизни, идеалы добродетели, справедливости, любви к республике и народу. Подобными революционерами были Руссо и Марат; первый провозгласил идеи революции, второй отдал жизнь за них.
Разве походили Руссо и Марат на Эбера и Дантона? Они были высокопринципиальны и бескорыстны; Руссо в дни бедствий отринул королевские милости, а Марат оставил после себя ассигнацию в 25 су — в этом заключалось его состояние. Руссо был резок с сильными и мягок со слабыми, он не знал, что такое чванство и наглость. Марат был беспощаден к врагам народа и милостив к беднякам, с которыми делился последним.
Именно таким должен быть настоящий революционер. Он человек непоколебимый, но чувствительный; радушный и простой без ложной скромности; он непреклонный враг лицемерия, обмана, благодушия, снисходительности; трудясь на благо своего народа, он желает добра всем народам мира; он никогда не подвергает критике революцию, не заставляет ее доходить до крайности, но разъясняет ее принципы и осуждает ее врагов. Подлинный революционер не стремится к власти, ибо для него власть воплощена в законе; он стоит вровень не с людьми сильными, а с людьми несчастными, защите которых посвящена его жизнь; быстрый и решительный в схватках с врагами, он преследует виновных и защищает невинных; он знает, что для упрочения революции нужно, чтобы все стали настолько же добрыми, насколько злыми были раньше, ибо добродетель не ухищрение разума, а свойство сердца, доступное каждому.
Отбирая эти принципы, Сен-Жюст вдруг заметил некую странность, на первых порах ускользнувшую от него: он брал за образцы Марата и Руссо, но почему-то ни разу не вспомнил о том, кто недавно казался ему высшим мерилом добродетели, — о Неподкупном. Быть может, произошло это лишь потому, что Руссо и Марат мертвы и канонизированы, в то время как Робеспьер жив и канонизации не подлежит? Очень может быть. Но имелся здесь и другой, чуть уловимый оттенок.
Что греха таить, в последнее время между Сен-Жюстом и его прежним кумиром наметилось охлаждение. Нет, Антуан все так же любил Робеспьера, считая его своим самым близким другом, они не разошлись, они по-прежнему оставались соратниками, людьми одинаковых убеждений, единых взглядов на революцию и республику, но прежнему во всех важных случаях поддерживали друг друга в Конвенте и Комитете. И все же в их отношениях теперь не всегда была прежняя сердечность и простота.
«закон Сен-Жюста»Поступившись самолюбием, Сен-Жюст отправился к Робеспьеру.
Неподкупный долго молчал. Казалось, он взвешивал каждый факт, продумывал каждый аргумент Антуана. Наконец он сказал:
— Ты еще раз обнаружил свой недюжинный ум. И проницательность. И великий патриотизм. Мои наблюдения совпадают со сказанным тобою. У меня давно нет веры в этот Комитет. Мы добились его переизбрания, но это не уменьшило интриг. Что могут сделать Леба и Давид против оравы, захватившей огромную власть?
— Значит, власть эту нужно ликвидировать, — заметил Сен-Жюст.
— Убрать их невозможно, они составляют часть правительства, а новое переизбрание сейчас исключено.
— Согласен. Но именно сейчас их следует ограничить и взять под контроль.
— Каким образом?
— Ничего нет проще. Ведь Комитет ведает аппаратом государственного надзора, и в этом его сила.
— Бесспорно, но не вижу, куда ты клонишь.
— Сейчас увидишь. Что может нам помешать завести свой аппарат надзора? Скажем, организовать бюро общей полиции при нашем Комитете?
— Бюро общей полиции? — удивленно переспросил Робеспьер.
— Дело не в названии. Но когда подобное бюро будет создано, Комитету безопасности придется сильно потесниться. Мы изымем из его ведения все дела, которые будут того заслуживать…
— Готовь-ка доклад, — сказал Робеспьер после паузы.
— Доклад готов, — спокойно ответил Сен-Жюст.
Это был тонкий доклад. Он настораживал слушателей и в то же время успокаивал их. Оратор не скрыл, что и после разгрома фракций положение страны оставалось тяжелым: контрреволюция не была ликвидирована, иноземный враг по-прежнему угрожал, экономика была все так же далека от устойчивости. Выход один: мобилизация всех духовных и физических сил французов, единство всех слоев общества, заинтересованных в победе революции. Моральное единство Франции — необходимое условие для процветания страны, от него же зависит и международное положение республики: Европа пойдет на признание нового режима лишь в том случае, если он будет прочен, только тогда станет возможным заключение всеобщего мира, которого так жаждут повсюду.
Вот теперь наконец оратор переходит к вопросу, ради которого строилась эта преамбула; оказывается, в настоящих условиях успокоение и террор — две стороны единого целого, и, чем желаннее первое, тем более необходимо усилить второй; весь вопрос в том, чтобы террор был справедливым.
— Нет правительства, которое могло бы защищать права граждан без строгой полиции, — утверждает Сен-Жюст. — Но отличие свободного строя от деспотизма состоит в том, что в первом полицейские меры применяются к меньшинству, противящемуся общему благу, и к злоупотреблениям нерадивых служителей власти; а при деспотизме государственная полиция действует против большинства, против несчастных, страдающих от несправедливости и безнаказанности правительственных органов. В монархии свободны могущественные люди, а народ является рабом; в республике народ свободен, а все облеченные властью подчинены закону, долгу и идеалу суровой скромности…
Итак, революционный террор до победного конца. Конечно, когда будут организованы республиканские учреждения, все пойдет иначе. Но об этих учреждениях пока еще, кроме него, Сен-Жюста, никто и не думал, а у него слишком много других дел, мешающих заняться учреждениями… Последнюю фразу Антуан не произнес, она лишь мелькнула в его сознании, когда он дочитывал свой доклад. Вместо этого он сказал:
— Я кончаю провозглашением следующей незыблемой истины: общественные власти должны свято исполнять наши декреты!..
27 жерминаля по вчерашнему докладу Конвент принял большой декрет, состоявший из 24 параграфов. Этот «закон Сен-Жюста», четко учтя веяния времени, явился важным дополнением к декрету 14 фримера — «закону Робеспьера». Прежде всего он усилил и централизовал революционный террор. Отныне только Комитет общественного спасения обладал правом надзирать за органами власти и разбирать дела, касающиеся их злоупотреблений. Чтобы облегчить и ускорить судопроизводство, создавались особые «народные комиссии», обязанные рассматривать дела заключенных и составлять списки подлежащих суду Революционного трибунала. Провинциальные трибуналы, за редким исключением, упразднялись; все политические дела решались в Париже.
Как на счет немного "культа Разума"?Сен-Жюст слушал с глубоким вниманием. Потом сказал:
— Меня беспокоят те же мысли; собственно, ими, и только ими, я занят несколько последних недель. И я твердо знаю одно: сейчас главное — покончить с врагом. Нужно перейти к наступлению на всех фронтах, очистить от противника все границы. Только одержав окончательную победу над иноземцами, победу, которая сплотит весь французский народ, можно приступать к коренным внутренним преобразованиям, иначе шпионы и диверсанты, различные батцы и псевдобатцы, будоража неустойчивых, все равно не дадут нам к ним подобраться…
На лице Робеспьера отразилось сомнение.
— Вот здесь-то, дорогой друг, — сказал он, — ты совершенно неправ: никогда внешние победы не решали внутренних затруднений; вспомни, на этом провалились жирондисты.
— Я думаю иначе, — ответил Сен-Жюст. — Впрочем, есть и другое средство — полное и беспощадное подавление всех врагов; для этого, правда, нужна личная диктатура.
— Это исключено! — с возмущением воскликнул Робеспьер.
— Я тоже так думаю. Но на этом мои предложения кончаются: я сделал их два и не вижу третьего.
Робеспьер посмотрел на Антуана со скрытым торжеством.
— А я вижу. Нужно найти нечто, способное заинтересовать всех, сплотить бедных с богатыми, соединить всю нацию. Это «нечто» может лежать лишь в области чистых идей: сила идеи колоссальна, она способна воодушевить, примирить с трудностями, заставить идти на жертвы. Но где такая идея? Пытались создать «культ Разума», но из этого ничего не вышло, затея лишь обозлила народ. Нет, нужно что-то совсем иное… Кстати, никогда не спрашивал тебя: веришь ли ты в бога?
Сен-Жюст вздрогнул: он не ждал такого вопроса. И правда, верил ли он в бога? Он не задумывался над этим, в своих прямых и косвенных действиях он никогда не искал поддержки потусторонних сил. Но он был верным учеником Руссо и, подобно савойскому викарию, признавал высшее духовное начало жизни.
— Я верю в провидение, — наконец сказал он.
— Вот и прекрасно. Я верил всегда, и эта вера спасала меня во времена тяжких испытаний, она давала мне силы устоять перед могущественными врагами…
Семья Сен-Жюста и его встреча с матерью…Деда Антуан почти не помнил, но знал, что дед был простым крестьянином и только редкой бережливости да крепкой мужицкой смекалке оказался обязан тем, что «вышел в люди»: в зрелом возрасте он управлял доменами сеньора Бюа, в число которых входили поместья Морсан, Эври и Ришбур. Эту скромную должность дед передал отцу. Отца Антуан помнил хорошо: мальчику было десять лет в год смерти господина Жана Сен-Жюста. Да, отец был уже «господином», за свою многолетнюю безупречную службу в жандармерии короля он получил орден и маленькую ренту. Эта рента плюс сбережения, сделанные за время управления поместьями сеньора Бюа, позволили господину Сен-Жюсту на склоне лет, за несколько месяцев до кончины, купить этот дом на самой окраине Блеранкура, маленький дом на улице Шуетт, за которой начинались бескрайние поля… Именно тогда отец присоединил к своей фамилий добавку «де Ришбур» — по названию одного из поместий, которым некогда управлял; «Сен-Жюст де Ришбур» — это звучало совсем по-дворянски и выделяло господина Сен-Жюста из всей деревенской мелкоты, возвышая его над разными другими Сен-Жюстами, близкими и дальними родственниками, которых было достаточно в Пикардии. Антуан в годы юности также щеголял этой аристократической фамилией — Сен-Жюст де Ришбур. А отца он запомнил особенно хорошо в последний год жизни в Блеранкуре. Как был счастлив этот степенный, молчаливый, никогда не улыбавшийся человек, что имел наконец свой угол! Он любил копаться в своем огороде, бездумно бродить по своему саду или же дремать с книгой в руках на скамейке у ручейка, протекавшего по границе его владений…
Где это все?.. Нет ни отца, ни огорода, ни скамейки, дом скособочился, а сад так зарос, что превратился в дебри…
Встреча получилась менее сердечной, чем можно было ждать; виной тому оказался он сам. Нет, разумеется, было все, что положено: и слезы, и объятия, и поцелуи; сестра Луиза, случайно оказавшаяся у матери, едва не молилась на своего великого брата, да и сама гражданка Сен-Жюст не отставала от нее. Но… Как объяснить противостояние, вдруг возникшее в нем, едва он увидел мать?..
Оставшись с ней наедине, Антуан тихо спросил:
— Ты можешь быть со мной абсолютно откровенной?
Мать вздрогнула и чуть побледнела.
— Неужели ты сомневаешься в этом, сынок?
— Тогда скажи: в юности, в Париже, я был заключен в исправительный дом по воле властей или по твоей просьбе?
— Какой странный вопрос задаешь ты мне…
— Ответь же на него.
Женщина опустила лицо на руки и тихо заплакала.
Теперь побледнел Сен-Жюст.
— Все ясно, — прошептал он.
Они долго сидели молча. Он не был расположен осушать ее слезы. Внутреннее противостояние усилилось: она не оправдывалась, он же не чувствовал нежности, даже снисходительности к этой пожилой расплывшейся женщине. Перед расставанием он все же спросил:
— Тебе нужны деньги?
Она пожала плечами. Помолчав, пробормотала чуть слышно:
— Сам знаешь, какие сейчас времена…
«Не желаешь просить, но и не отказываешься, — подумал Сен-Жюст. — Право же на тебя это непохоже… Но при чем здесь времена? Уж тебе-то, да и всем вам, живется неплохо; во всяком случае, гораздо лучше, чем мне». Направляясь сюда, он захватил свои небольшие сбережения, сэкономленные от депутатского жалованья.
— На, возьми. — Он протянул ей пачку ассигнаций.
Она поспешно убрала деньги в ящик секретера. Он следил за неловкими движениями ее чуть дрожавших рук. Потом поднялся.
— Как, уже уходишь? И не переночуешь даже?
Он обнял ее, рывком отстранил от себя и вышел…
Сен-Жюсту сказали, что с Дантоном в чтении речей ему не тягатьсяСен-Жюст с воодушевлением прочитал доклад. Его нашли превосходным и по стилю, и по содержанию; никто не сделал ни единого упрека, не предложил ни единой поправки.
— Только никак не пойму одного, — сказал вдруг Вадье, — почему ты читаешь, словно обращаясь к Дантону?
— Чего же здесь понимать? Я и обращаюсь к нему!
— Позволь, но ведь его не будет в Конвенте!
Сен-Жюст подскочил.
— То есть как это не будет?
— А так. Сейчас мы подпишем ордер, и преступники этой же ночью будут арестованы.
Сен-Жюст в полном недоумении оглядел присутствующих.
— Кто это решил? — спросил он срывающимся голосом.
— Все мы, — спокойно ответил Бийо-Варенн. — Это — наше общее решение, принятое за пять минут до твоего прихода.
— Но почему же? — чуть не с отчаянием воскликнул Сен-Жюст.
Бийо улыбнулся.
— Сейчас все тебе объясню, коллега. Это — слишком серьезное дело, и рисковать мы не можем. Дантон — не папаша Дюшен; он депутат, глава клики. И потом, не забывай: разве можно сравнивать твою и его ораторскую манеру? Не обижайся, Сен-Жюст, ты написал прекрасный доклад, и мы это оценили. Но ведь у тебя слабый голос, и ты читаешь по написанному от первого до последнего слова. А этот злодей обладает голосищем, перекрывающим пушечные залпы, да и за словом в карман не лезет; ты же знаешь, он не пишет своих речей, а придумывает на ходу и всегда бьет насмерть. Вот и представь: если начнется словесная дуэль и ты в ней проиграешь, а проиграешь ты наверняка, то наша песенка спета: он поднимет мятеж в Конвенте, и все мы будем перерезаны!
— Бийо прав, — задумчиво произнес Робеспьер, — рисковать нельзя.
Все поплыло перед глазами Антуана. Он медленно поднялся, скатал в трубку свой доклад и швырнул его в камин.
Каким должен быть революционерВпрочем, о власти он думал меньше всего. Именно в это время он создал для себя образ истинного революционера, образ родился через отрицание: чтобы постичь его, Сен-Жюст должен был отринуть, уничтожить тип псевдореволюционера, воплощенный в Эбере и Дантоне.
Эбер был разным в Клубе и дома: с трибуны он громил богачей, а дома кутил с банкирами, с трибуны превозносил санкюлотов, а дома называл их кретинами; подручный Эбера Ронсен наводил ужас на собственников, а сам жил во дворце, имел 40 лошадей и ужинал с аристократами; Дантон слыл революционером, но занимался казнокрадством, окружал себя роскошью и проводил ночи в разврате.
Разве таким должен быть истинный революционер? Такого ли брать за образец? Нет, надо следовать другим примерам. Низвергая лжетрибунов, Сен-Жюст воскрешал в памяти сердца трибунов подлинных, великих революционеров, которым предстояло остаться в веках и которые для него воплощали высшую правду жизни, идеалы добродетели, справедливости, любви к республике и народу. Подобными революционерами были Руссо и Марат; первый провозгласил идеи революции, второй отдал жизнь за них.
Разве походили Руссо и Марат на Эбера и Дантона? Они были высокопринципиальны и бескорыстны; Руссо в дни бедствий отринул королевские милости, а Марат оставил после себя ассигнацию в 25 су — в этом заключалось его состояние. Руссо был резок с сильными и мягок со слабыми, он не знал, что такое чванство и наглость. Марат был беспощаден к врагам народа и милостив к беднякам, с которыми делился последним.
Именно таким должен быть настоящий революционер. Он человек непоколебимый, но чувствительный; радушный и простой без ложной скромности; он непреклонный враг лицемерия, обмана, благодушия, снисходительности; трудясь на благо своего народа, он желает добра всем народам мира; он никогда не подвергает критике революцию, не заставляет ее доходить до крайности, но разъясняет ее принципы и осуждает ее врагов. Подлинный революционер не стремится к власти, ибо для него власть воплощена в законе; он стоит вровень не с людьми сильными, а с людьми несчастными, защите которых посвящена его жизнь; быстрый и решительный в схватках с врагами, он преследует виновных и защищает невинных; он знает, что для упрочения революции нужно, чтобы все стали настолько же добрыми, насколько злыми были раньше, ибо добродетель не ухищрение разума, а свойство сердца, доступное каждому.
Отбирая эти принципы, Сен-Жюст вдруг заметил некую странность, на первых порах ускользнувшую от него: он брал за образцы Марата и Руссо, но почему-то ни разу не вспомнил о том, кто недавно казался ему высшим мерилом добродетели, — о Неподкупном. Быть может, произошло это лишь потому, что Руссо и Марат мертвы и канонизированы, в то время как Робеспьер жив и канонизации не подлежит? Очень может быть. Но имелся здесь и другой, чуть уловимый оттенок.
Что греха таить, в последнее время между Сен-Жюстом и его прежним кумиром наметилось охлаждение. Нет, Антуан все так же любил Робеспьера, считая его своим самым близким другом, они не разошлись, они по-прежнему оставались соратниками, людьми одинаковых убеждений, единых взглядов на революцию и республику, но прежнему во всех важных случаях поддерживали друг друга в Конвенте и Комитете. И все же в их отношениях теперь не всегда была прежняя сердечность и простота.
«закон Сен-Жюста»Поступившись самолюбием, Сен-Жюст отправился к Робеспьеру.
Неподкупный долго молчал. Казалось, он взвешивал каждый факт, продумывал каждый аргумент Антуана. Наконец он сказал:
— Ты еще раз обнаружил свой недюжинный ум. И проницательность. И великий патриотизм. Мои наблюдения совпадают со сказанным тобою. У меня давно нет веры в этот Комитет. Мы добились его переизбрания, но это не уменьшило интриг. Что могут сделать Леба и Давид против оравы, захватившей огромную власть?
— Значит, власть эту нужно ликвидировать, — заметил Сен-Жюст.
— Убрать их невозможно, они составляют часть правительства, а новое переизбрание сейчас исключено.
— Согласен. Но именно сейчас их следует ограничить и взять под контроль.
— Каким образом?
— Ничего нет проще. Ведь Комитет ведает аппаратом государственного надзора, и в этом его сила.
— Бесспорно, но не вижу, куда ты клонишь.
— Сейчас увидишь. Что может нам помешать завести свой аппарат надзора? Скажем, организовать бюро общей полиции при нашем Комитете?
— Бюро общей полиции? — удивленно переспросил Робеспьер.
— Дело не в названии. Но когда подобное бюро будет создано, Комитету безопасности придется сильно потесниться. Мы изымем из его ведения все дела, которые будут того заслуживать…
— Готовь-ка доклад, — сказал Робеспьер после паузы.
— Доклад готов, — спокойно ответил Сен-Жюст.
Это был тонкий доклад. Он настораживал слушателей и в то же время успокаивал их. Оратор не скрыл, что и после разгрома фракций положение страны оставалось тяжелым: контрреволюция не была ликвидирована, иноземный враг по-прежнему угрожал, экономика была все так же далека от устойчивости. Выход один: мобилизация всех духовных и физических сил французов, единство всех слоев общества, заинтересованных в победе революции. Моральное единство Франции — необходимое условие для процветания страны, от него же зависит и международное положение республики: Европа пойдет на признание нового режима лишь в том случае, если он будет прочен, только тогда станет возможным заключение всеобщего мира, которого так жаждут повсюду.
Вот теперь наконец оратор переходит к вопросу, ради которого строилась эта преамбула; оказывается, в настоящих условиях успокоение и террор — две стороны единого целого, и, чем желаннее первое, тем более необходимо усилить второй; весь вопрос в том, чтобы террор был справедливым.
— Нет правительства, которое могло бы защищать права граждан без строгой полиции, — утверждает Сен-Жюст. — Но отличие свободного строя от деспотизма состоит в том, что в первом полицейские меры применяются к меньшинству, противящемуся общему благу, и к злоупотреблениям нерадивых служителей власти; а при деспотизме государственная полиция действует против большинства, против несчастных, страдающих от несправедливости и безнаказанности правительственных органов. В монархии свободны могущественные люди, а народ является рабом; в республике народ свободен, а все облеченные властью подчинены закону, долгу и идеалу суровой скромности…
Итак, революционный террор до победного конца. Конечно, когда будут организованы республиканские учреждения, все пойдет иначе. Но об этих учреждениях пока еще, кроме него, Сен-Жюста, никто и не думал, а у него слишком много других дел, мешающих заняться учреждениями… Последнюю фразу Антуан не произнес, она лишь мелькнула в его сознании, когда он дочитывал свой доклад. Вместо этого он сказал:
— Я кончаю провозглашением следующей незыблемой истины: общественные власти должны свято исполнять наши декреты!..
27 жерминаля по вчерашнему докладу Конвент принял большой декрет, состоявший из 24 параграфов. Этот «закон Сен-Жюста», четко учтя веяния времени, явился важным дополнением к декрету 14 фримера — «закону Робеспьера». Прежде всего он усилил и централизовал революционный террор. Отныне только Комитет общественного спасения обладал правом надзирать за органами власти и разбирать дела, касающиеся их злоупотреблений. Чтобы облегчить и ускорить судопроизводство, создавались особые «народные комиссии», обязанные рассматривать дела заключенных и составлять списки подлежащих суду Революционного трибунала. Провинциальные трибуналы, за редким исключением, упразднялись; все политические дела решались в Париже.
Как на счет немного "культа Разума"?Сен-Жюст слушал с глубоким вниманием. Потом сказал:
— Меня беспокоят те же мысли; собственно, ими, и только ими, я занят несколько последних недель. И я твердо знаю одно: сейчас главное — покончить с врагом. Нужно перейти к наступлению на всех фронтах, очистить от противника все границы. Только одержав окончательную победу над иноземцами, победу, которая сплотит весь французский народ, можно приступать к коренным внутренним преобразованиям, иначе шпионы и диверсанты, различные батцы и псевдобатцы, будоража неустойчивых, все равно не дадут нам к ним подобраться…
На лице Робеспьера отразилось сомнение.
— Вот здесь-то, дорогой друг, — сказал он, — ты совершенно неправ: никогда внешние победы не решали внутренних затруднений; вспомни, на этом провалились жирондисты.
— Я думаю иначе, — ответил Сен-Жюст. — Впрочем, есть и другое средство — полное и беспощадное подавление всех врагов; для этого, правда, нужна личная диктатура.
— Это исключено! — с возмущением воскликнул Робеспьер.
— Я тоже так думаю. Но на этом мои предложения кончаются: я сделал их два и не вижу третьего.
Робеспьер посмотрел на Антуана со скрытым торжеством.
— А я вижу. Нужно найти нечто, способное заинтересовать всех, сплотить бедных с богатыми, соединить всю нацию. Это «нечто» может лежать лишь в области чистых идей: сила идеи колоссальна, она способна воодушевить, примирить с трудностями, заставить идти на жертвы. Но где такая идея? Пытались создать «культ Разума», но из этого ничего не вышло, затея лишь обозлила народ. Нет, нужно что-то совсем иное… Кстати, никогда не спрашивал тебя: веришь ли ты в бога?
Сен-Жюст вздрогнул: он не ждал такого вопроса. И правда, верил ли он в бога? Он не задумывался над этим, в своих прямых и косвенных действиях он никогда не искал поддержки потусторонних сил. Но он был верным учеником Руссо и, подобно савойскому викарию, признавал высшее духовное начало жизни.
— Я верю в провидение, — наконец сказал он.
— Вот и прекрасно. Я верил всегда, и эта вера спасала меня во времена тяжких испытаний, она давала мне силы устоять перед могущественными врагами…
Семья Сен-Жюста и его встреча с матерью…Деда Антуан почти не помнил, но знал, что дед был простым крестьянином и только редкой бережливости да крепкой мужицкой смекалке оказался обязан тем, что «вышел в люди»: в зрелом возрасте он управлял доменами сеньора Бюа, в число которых входили поместья Морсан, Эври и Ришбур. Эту скромную должность дед передал отцу. Отца Антуан помнил хорошо: мальчику было десять лет в год смерти господина Жана Сен-Жюста. Да, отец был уже «господином», за свою многолетнюю безупречную службу в жандармерии короля он получил орден и маленькую ренту. Эта рента плюс сбережения, сделанные за время управления поместьями сеньора Бюа, позволили господину Сен-Жюсту на склоне лет, за несколько месяцев до кончины, купить этот дом на самой окраине Блеранкура, маленький дом на улице Шуетт, за которой начинались бескрайние поля… Именно тогда отец присоединил к своей фамилий добавку «де Ришбур» — по названию одного из поместий, которым некогда управлял; «Сен-Жюст де Ришбур» — это звучало совсем по-дворянски и выделяло господина Сен-Жюста из всей деревенской мелкоты, возвышая его над разными другими Сен-Жюстами, близкими и дальними родственниками, которых было достаточно в Пикардии. Антуан в годы юности также щеголял этой аристократической фамилией — Сен-Жюст де Ришбур. А отца он запомнил особенно хорошо в последний год жизни в Блеранкуре. Как был счастлив этот степенный, молчаливый, никогда не улыбавшийся человек, что имел наконец свой угол! Он любил копаться в своем огороде, бездумно бродить по своему саду или же дремать с книгой в руках на скамейке у ручейка, протекавшего по границе его владений…
Где это все?.. Нет ни отца, ни огорода, ни скамейки, дом скособочился, а сад так зарос, что превратился в дебри…
Встреча получилась менее сердечной, чем можно было ждать; виной тому оказался он сам. Нет, разумеется, было все, что положено: и слезы, и объятия, и поцелуи; сестра Луиза, случайно оказавшаяся у матери, едва не молилась на своего великого брата, да и сама гражданка Сен-Жюст не отставала от нее. Но… Как объяснить противостояние, вдруг возникшее в нем, едва он увидел мать?..
Оставшись с ней наедине, Антуан тихо спросил:
— Ты можешь быть со мной абсолютно откровенной?
Мать вздрогнула и чуть побледнела.
— Неужели ты сомневаешься в этом, сынок?
— Тогда скажи: в юности, в Париже, я был заключен в исправительный дом по воле властей или по твоей просьбе?
— Какой странный вопрос задаешь ты мне…
— Ответь же на него.
Женщина опустила лицо на руки и тихо заплакала.
Теперь побледнел Сен-Жюст.
— Все ясно, — прошептал он.
Они долго сидели молча. Он не был расположен осушать ее слезы. Внутреннее противостояние усилилось: она не оправдывалась, он же не чувствовал нежности, даже снисходительности к этой пожилой расплывшейся женщине. Перед расставанием он все же спросил:
— Тебе нужны деньги?
Она пожала плечами. Помолчав, пробормотала чуть слышно:
— Сам знаешь, какие сейчас времена…
«Не желаешь просить, но и не отказываешься, — подумал Сен-Жюст. — Право же на тебя это непохоже… Но при чем здесь времена? Уж тебе-то, да и всем вам, живется неплохо; во всяком случае, гораздо лучше, чем мне». Направляясь сюда, он захватил свои небольшие сбережения, сэкономленные от депутатского жалованья.
— На, возьми. — Он протянул ей пачку ассигнаций.
Она поспешно убрала деньги в ящик секретера. Он следил за неловкими движениями ее чуть дрожавших рук. Потом поднялся.
— Как, уже уходишь? И не переночуешь даже?
Он обнял ее, рывком отстранил от себя и вышел…
@темы: не отпускает, Сен-Жюст, Левандовский, ВФР